Не ищите в Харькове памятные знаки этому художнику, их не существует. Бесполезно пытаться найти и изображение этой картины на каких-либо сувенирах, связанных с нашим городом ― нет ее нигде, можете не сомневаться.

А вместе с тем в жизни и судьбе Александра Александровича Киселёва, профессора Петербургской Академии художеств и выдающегося пейзажиста, именно Харьков сыграл важнейшую и решающую роль.

В 1865 году он, тогда еще молодой выпускник Петербургской Академии, вместе со своим товарищем по университету приезжает в Харьков.

Цель художников предельно проста ― познакомиться с природой Украины, дабы обрести вдохновение для создания новых картин. В то время окраины Харькова буквально утопали в зелени, поэтому молодые люди сняли комнату в одном из домов на краю города.

Здесь же Александр встречает и свою главную любовь. Дочь харьковского профессора Протопопова отвечает молодому художнику взаимностью и становится его женой.
В дальнейшем она станет матерью семерых его детей. Это первый дар Харькова.

Ведь в жизни каждого мужчины крайне важно встретить именно ту самую, единственную женщину.

Однако начинающему художнику живописью семью было не прокормить. Чем только не занимался Александр в Харькове! Осваивал иконопись, писал статьи в местные журналы, давал частные уроки рисования. Со временем ему удалось поступить на службу в Земельный банк.

Эта работа приносила стабильный доход, но увы, позволяла только лишь в свободное время заниматься живописью. Сослуживцы же, заставая Александра за мольбертом, снисходительно посмеивались над его увлечением.

В 1875 году никаких перемен, кроме карьерного роста, не предвиделось в стабильной жизни простого банковского харьковского служащего, имевшего к тому времени троих детей...

Однажды, придя со службы домой, Александр Киселев находит на своем столе записку, в которой известный художник Мясоедов извещает о приезде в Харьков передвижной выставки и просит заехать к нему. После долгих и непростых раздумий Александр Александрович соглашается.

Посетив Григория Григорьевича Мясоедова и выставку передвижников, Киселев принимает решение вернуться в искусство и посвятить живописи свою дальнейшую жизнь. Не встречая никакой поддержки среди своих родных и близких, он делает отчаянный шаг ― отсылает на суд жюри Товарищества передвижников одну из своих картин. Это был пейзаж, в котором можно было найти все: и горы, и леса, и постройки, и воду, и солнце, и огненный свет.

Присланная в 1875 году Александром картина была не просто одобрена Товариществом, но и принята к участию в передвижных выставках. Называлась она «Вид в окрестностях Харькова».

Именно эта картина, в которой гениальный художник воспел красоту природы нашей земли, сыграла в его дальнейшей жизни решающую роль.

Ведь уже 7 марта 1876 года тогда еще харьковский художник Александр был единогласно избран членом Товарищества, и с этого времени стал постоянным участником ежегодных выставок передвижников. А в 1877 году он, оставив службу в харьковском Земельном банке, переселился с семьей в Москву.

В 1890 году Александр Александрович был удостоен звания академика. В 1893 стал действительным членом Академии художеств. В 1897-м, после ухода из Академии профессора А. И. Куинджи, Киселёв был избран и утвержден в звании профессора-руководителя пейзажной мастерской и оставался на этой должности до последних дней своей жизни.

Известный, всеми признанный художник Александр Александрович встретил свою смерть во время работы, 20 января 1911 года. Кто знает, сложилась бы его жизнь так, если бы не была создана картина «Вид в окрестностях Харькова»? Это и есть второй дар нашего города талантливому художнику.

Говорят, что миллионы гениальных музыкантов и ученых умерли в безызвестности лишь потому, что их рука всю жизнь держала плуг и никогда не коснулась инструмента или пера.

В нашей жизни крайне важно не просто найти свое истинное призвание и служение, но и еще пронести его через все тяготы и лишения. Не отречься от своего дара, какими бы легкими и выгодными не казались другие пути. На мой взгляд, именно в этом и заключался третий и самый важный дар Харькова Александру Киселеву.

Никто не скажет нам об этом лучше, чем он сам в письме редактору журнала «Живописное Обозрение» размещенном в №4 за 1885 год.

«Страничка из жизни художника.
(Письмо к редактору «Живописного Обозрения»).
Вы, я думаю, давно уже перестали ждать обещанного мною рассказа о том, как я дезертировал почти на 10 лет из области искусства в среду банковских операций, и как первая передвижная выставка картин извлекла меня из этого чуждого мне мира и снова приурочила к тому, что было с юных лет моим призванием. А я медлил писать по следующим соображениям. Мне всегда казалось, что это, лично для меня очень крупное событие моей жизни, которое можно назвать в биографических рамках истинной «эпохой Возрождения», едва ли может кого-нибудь интересовать настолько, чтобы о нем стоило распространяться. С другой стороны, если видеть в этом факте моей жизни пример благотворного влияния, оказываемого передвижной выставкой на нашу провинцию, то и тут еще благотворность его для многих может показаться весьма сомнительною...

Для многих останется неразрешенным вопрос — когда я сделал ошибку: поступая на службу в банк или оставляя службу в банке для искусства?

Как бы то ни было, заблужденье это или нет, но я чувствую себя гораздо более счастливым с палитрой, чем с канцелярским пером в руках, и это довольство моей настоящей карьерой, возрастающее с каждым годом, вызывает во мне такое глубокое чувство признательности к передвижной выставке, что мне все-таки хочется рассказать вам, хотя в немногих словах, историю этого переворота в моей жизни. Не могу забыть одного момента, исходной точки, моего обновления. Она так и светится в моей памяти.

Я пришел в тот день вечером со службы и нашел на своем столе записку художника М-ва. Он извещал меня о приезде 1-й передвижной выставки и просил заехать к нему на другой день... Это было в провинции, в X., где я жил уже 8 лет, и где выставка картин была почти небывалым событием. С М-вым я еще не был знаком лично. Записка его меня немало удивила. Зачем меня
зовут? Неужели как художника? Стало быть, меня еще помнят? Нет, это что-то не то! Какой же я теперь художник?

А ведь было и мое время: я шел когда-то по этой счастливой... нет, по этой несчастной дороге.
Я ведь и сюда приехал лет 8 назад только за тем, чтоб, как пейзажисту, познакомиться с природой Малороссии.

Что меня здесь удержало тогда? Ведь в Петербурге меня замечали и пророчили мне кое-что в будущем. Конференц-секретарь академии Ф. Ф. Львов и на постоянной выставке Д. В. Григорович, хоть немножко свысока, но все-таки ухаживали за мной. Да и здесь я в первое время как будто понравился: пробовали меня приласкать местные меценаты; пять, шесть картинок мне даже удалось продать. Помню, как раз я спрятался за полог постели и выслал прислугу сказать, что меня дома нет, когда за мной прислали карету от князя Г., везти меня к нему на обед, где я обещал быть и где меня собирались познакомить с местной аристократией.

Все это давно прошло...

А потом что же? Какое тяжелое, тяжелое было время! Уроки рисования, недостаток в средствах... потом проблески счастья другого рода; затем женитьба, больной ребенок и... голая нужда! Ах, как трудно было из нее выбраться! Чего, чего я не перепробовал! Помню попытки и в литературе, и в иконописи, и в эротической живописи — даже в адвокатуре. Куда же делся во мне пейзажист? Отчего мой талант не выручил меня из беды? Ведь я не ленился и в свободное время все-таки пописывал пейзажики. Но зато я помню, как очень неглупые люди и большие мои приятели, заставая меня за мольбертом, сострадательно подсмеивались над моей страстью. Да, это была страсть, а не спекуляция, потому что никто уже не покупал моих произведений; а между тем приходилось их навязывать, расплачиваться ими и даже разыгрывать их в лотерею. Жутко вспомнить это мученичество нужды. Понятно, почему люди так стыдятся ее! И я положительно радуюсь тому, что не специализировался в художестве смолоду и вот зато, хоть медленно и с большим трудом, а все-таки выбрался, наконец, на дорогу. Теперь служу в банке вот уже три года, все мной довольны, имею все необходимое, семья в достатке, и я счастлив... Правда, что служба эта не особенно привлекательна, и не очень-то мне, по нутру. Да ведь мало ли что!

Жертвы в жизни необходимы, и я рад, что победил в себе эту пагубную страсть к искусству, и бесповоротно. Теперь уж никогда не поддамся ей, никогда! И зачем мне ехать к М-ву? Чего я там не видал? Да я же не могу и отрываться от служебных занятий...

Но я чувствовал в то же время, что лгу. Следующий день был праздничный, и я с нетерпением ждал его, чтобы полететь на приглашение. Банковские бумаги кучей лежали тут же на столе, и вы не можете себе представить, как они казались ничтожны перед этой драгоценной записочкой! Нетерпеливо шагая по комнате, я стал невольно снимать со стен свои малеванья и, стирая с них пыль, внимательно рассматривать их при лампе. Точно кто-то шепнул мне, что это надо будет показать ему — художнику.

Меня даже пробирала лихорадка, как перед экзаменом. А что, если и он сострадательно улыбнется? Нет, лучше я спрячу все это подальше, чтоб он и не видал. А с другой стороны, зачем? Разве я не покончил с живописью раз и навсегда? Разве мне не все равно, что бы он ни сказал? Напротив: пусть лучше увидит, чем забавляются на досуге банковские чиновники, и пусть окончательно отвадит меня от моих нелепых утопий. Эх, вижу, чувствую, что они еще не вполне искоренились... Что, если я опять...? Как это будет глупо и неблагоразумно! Чего мне еще нужно? Словом, я боролся, резонировал и сердился, а кончил все-таки тем, что рано утром был уже в полном распоряжении М-ва, радостно исполнял все его поручения по устройству выставки, а со дня ее открытия уже ничем более не жил, как только ею. Смутное сознание моей отсталости в искусстве, тревожившее меня прежде, стало теперь ясно, как день, при виде прекрасных работ моих бывших товарищей. Сознание это давило меня, а невозможность снова
приняться за работу, при условиях службы, делало меня настоящим мучеником. Оставалось одно из двух: или последним усилием воли окончательно задушить в себе страсть к активному искусству, или — бросить службу, а с ней и материальный достаток, и снова искать счастья там, где я в лучшие годы искал его долго и напрасно. Вы знаете, что я выбрал последнее. При большой семье, конечно, это был отчаянный шаг, и я вокруг себя не находил сочувствия такому решению. Банк, в котором я служил, был учреждение новое, обещавшее громадные барыши в будущем, судя по началу, вследствие чего жалованье служащим и процентное вознаграждение из прибылей росли с каждым годом. Как секретарь, при хороших отношениях к правлению и при усердной работе, я мог смело рассчитывать, что в близком будущем у меня будет порядочное обеспечение. Понятно, что когда я в банке высказал намерение оставить службу, на меня стали смотреть, как на сумасшедшего. Близкие, друзья, знавшие мою слабость, сердились не на шутку и пророчили мне несомненную гибель. Я глубоко сознавал их правоту, и ничего не мог сказать в свое оправдание. Едва ли кто-нибудь понимал, что во мне происходило. Однако я решился отложить мою отставку еще на год. Не доверия самому себе, я надеялся, что за это время или рассудок возьмет свое, или любовь моя к искусству выразится осязательнее, если я все свободное время посвящу на занятия художеством и произведу что-нибудь необычайное. Да, необычайное! Глядя на пейзажи Шишкина, Саврасова, Клодта и других, я просто пылал желанием воспроизводить природу. Мне казалось, что я отлично понимаю их отношение к природе, что нет ничего проще, яснее и прекраснее этой задачи, и что вот стоит только хорошенько потрудиться, и я буду тоже делать, что и они.

Нужно ли говорить вам, что этот год был одним из самых мучительных лет моей жизни? Я продолжал служить, но гадливое отношение к службе, сопровождавшееся полным охлаждением ко мне моих патронов, а затем сильное нервное расстройство показали мне, что я уже не могу здесь быть хорошим работником. С другой стороны, в свободные дни и часы, я испытывал муки родильницы, сидя перед огромным холстом, на котором постепенно появлялись уродливые части моего детища. Конечно, среди этих мук бывали и счастливые минуты! Но я был совершенно одинок и ни с кем не мог поделиться этими минутами: все смотрели на меня уныло и косо. Однако этот труд решил мою судьбу. Дитя оказалось не настолько уродливо, чтоб не могло жить, и было принято на выставку. Правда, картина вышла забавная. Это быль пейзаж, в котором можно было найти все: и горы, и леса, и постройки, и воду, и солнце, и огненный свет. По верному замечанию одного из маститых наших пейзажистов, в нем разом совмещались все времена года и все часы дня. Видно было ясно, что автор этой картины просто сорвался с цепи и излил в ней все, что накопилось в нем за целые годы бездействия. Но товарищи отнеслись ко мне тепло, ободряли меня и только советовали больше писать с натуры...

Кончилось тем, что я бросил службу, поехал в Крым на этюды и затем переселился в столицу.

Как ни жадно принялся я за новые работы, усердно изучая в природе законы рисунка и красок, однако целые годы чиновничьей жизни, в период моего отступничества, дают о себе знать и до настоящего времени. Часто при работе, когда я встречаю неодолимые затруднения и мною овладевает отчаяние, я бросаю кисти и вспоминаю все мое прошлое. Какою глубокою пропастью в моей художнической карьере зияет этот банковский период моей жизни! Но вспоминание о 1-й передвижной выставке и о моем возвращении в среду художников успокаивает меня и придает новую энергию. Самый же надежный запас сил я почерпаю в сознании, что как бы ни повернулось мое счастье, во мне никогда не возникнет не только сожаления о покинутой службе, но и малейшего желания выйти из той колеи, на которую я попал...»

Долгое время картина «Вид в окрестностях Харькова» находилась в Донецком художественном музее. Нынешняя судьба ее совершенно не известна. Однако что бы с ней не случилось, для меня это восхитительное полотно было, есть и будет одной из реликвий и символов нашего города. Ведь таких воистину мистически-судьбоносных картин в истории были единицы. О них необходимо помнить, а история о том, как Харьков кардинально изменил жизнь, стоит того, чтобы ее рассказывать...