Зураб Аласания о «Суспільном», взятках, отношениях с властью

Зураб Аласания уже год возглавляет Национальную общественную телекомпанию Украины (НОТУ). Мы поговорили с ним, как реформируется «Суспільне», как ему удается сотрудничать с властью и представителями старой системы, предлагают ли ему взятки.

Добрый день. Скажи, что такое «Суспільне» сейчас?

Пока ничего. Контора, которая готовится к… Ну, основную часть завершила уже, внутренние постройки, но людям этого не видно и оно им нафиг не надо. А картинка появится чуть позже.

А каким людям это будет нужно? Кто будет смотреть «Суспільне», когда оно будет все-таки?

Основной стейкхолдер — это люди. Причем примерно три аудитории, мы сейчас начинаем их центрировать… Потому что раньше звучало только одно: весь народ Украины! Смешно, и не получается, поскольку у того всего народа, который смотрит, — например, 16 миллионов домохозяйств, — просто есть телевизоры. И этот факт не значит, что его смотрят. И поэтому нам надо это исследовать. Хорошо исследовать. Коммерческие измерения под это не подходят — это мы точно уже знаем. Поэтому социология и фокус-группы.

А, например, молодежь? Как ты планируешь ее привлекать?

Нету таких планов совсем. Ну, точнее, планы по инерции по этой огромной машине разрабатываются, мало того, мы все еще телевизор. Но стратегические планы — чистый диджитал: я не верю в то, что молодежь когда-нибудь вернется к телевизору как таковому.

Я на самом деле точно не смотрю телевизор, а люди, которые помладше меня, они 100% не смотрят. Они все из мессенджеров получают новости.

Ты сейчас похвастался тем, что не смотришь телевизор, причем живешь в сети, правда? Это как героиновый наркоман хвастается тем, что он коноплю не курит. Ты все равно в информации, а уже как мы ее доставим — это второй вопрос. У людей информации необходимость есть . Я бы даже сказал — болезненная необходимость, к сожалению. Как по мне, лучше бы они слезли с сети и занялись собой, своим делом, своей жизнью, своими детьми, близкими, живой контакт был бы лучше. Но раз они так уж в информации нуждаются, то мы готовы ее предоставить, поскольку, на мой взгляд (и не только на мой, многие так думают), она в некоторой степени токсична. И довольно большая ее часть токсична.

А на «Суспільному» не будет токсичности?

Это и есть цель «Суспільного» — вернуть к точке «нуля», к точке отсчета, от которой можно отталкиваться. Это  самая сложная задача, поскольку нетоксичная информация получается скучной.

А что будет в принципе на «Суспільном»? Каким оно будет? То есть, существуют каналы, которые позиционируют себя как: «Вы можете по нам понять, что происходит в мире или в стране».

Не-не, пока задачи у нас украинские, хотя закидон хороший. Но на счет мира я не уверен. Общественные вещатели в мире крепко стоят, но теряют позиции из-за старого мышления, такого, как ты вот сейчас сказал — телевизор. Даже ВВС-шники переживают: как бы нам стать Netflix’ом, в смысле подачи информации и каналов доставки ее. В общем и целом, «ноль» нужен всегда, точка отсчета нужна всегда: хоть туда, хоть сюда. Я же не говорю, что не должно быть коммерсантов. Должны быть. Даже, когда мы только что разговаривали, куда делись разговорные радио — нафиг они никому не нужны, поскольку коммерсанты делают бизнес на сетевых радиостанциях музыкальных. Они должны быть, конечно. Но при этом, это не значит, что не должно быть совсем разговорного радио какого-нибудь. Даже если оно не бизнесовое, а убыточное, оно должно быть, по факту. Как скорая помощь — она должна быть, она тебе нужна в жизни, дай Бог, чтобы она тебе вообще не понадобилась, но она должна иметь место. Так и «Суспільне».

Ты сейчас завел на «Суспільне» очень хорошую команду. Я не слежу за Киевом, я слежу за харьковскими реалиями: там очень хорошие люди, с которыми я дружу и которых уважаю. Насколько им сопротивляются те, кто работает уже давно, и там «покрывается пылью»?

Те, кто раньше там работал, они даже и не сопротивлялись, я тебе скажу. На самом-то деле они давно устали и опустили руки, им чаще всего все равно.

Но в Львове эта же ситуация, например, которая была… (в начале 2018 года работники ТРК «Львів» митинговали, требуя остановить реформы в гостелерадиокомпании и уволить Зураба Аласанию — ред.)

И куда она делась, Вить? Она очень быстро сошла на нет, как только дали выпустить пар. Собрались, приехали, отсняли, поговорили, вылили ушат добра на головы новой команды — и как-то затихло. Окей. Основная вещь это то, с чего я начинал разговор, — она уже сделана. Реструктуризация страшного ржавого корабля: почистили ржавчину, поставили, подварили балочки, — вот это все сделали уже. Теперь его надо тронуть с места, и тогда публика заметит: он, наконец, поплыл. Пока этого еще нет. Слишком мало денег, слишком мало внимания. И самое главное: мы уже не нужны прежним хозяевам — власти, мы им не полезны, и еще не нужны — следующим хозяевам, людям. И вот мы в этом, как нечто в проруби, болтаемся сейчас в безвоздушном пространстве, а деньги все еще зависят от тех, бывших. А зачем их давать, если мы не полезны?

Почему вы бесполезны? Какие вообще у «Суспільного» и у тебя, как чиновника, отношения с властью?

Ну, дружище, я никогда не был чиновником. Чиновник — это строгое слово, которое предполагает ранг службы… Никогда им не был, и госслужащим никогда не был, но суть не в этом. Вся эта система огромная — она как раз настроена была на тот электорат, который был выборным, эти люди как раз смотрели. Это в возрасте люди. Мы далеко не самый «старый» канал: есть парочка каналов,  которые «старше» нас по зрителю. Но все-таки наш 65+ возраст — это для них, для власти, очень удобный электорат. Более того, все губернаторы распоряжались местными каналами. Куда ты пришел — там ты хозяин. Сейчас такого нет. Депутатов мы тоже не пускаем, их в «20 минут» знаменитые, в которые они имели право в любую секунду войти. Плюс нам с Кабмином перегадили все отношения, поскольку… ну… «ваши звиты каждую среду, да идите вы в баню». Нет. Молчу уже про Президента. Если ты в новостях каждый день не повторяешь фамилию Президента, то нафиг ты нужен. И все в Украине построено именно так. Ты — мне, я — тебе. Ты нам полезен — будут тебе деньги, не полезен — до свидания.

Я, кстати, заметил — пролистывал ленту новостей ОТБ — они уж как-то очень сильно сторонятся принципа упоминания областной власти.

Только что говорили об этом с Аней (продюсер Харьковского филиала Национальной общественной телерадиокомпании Украины Анна Силаева — ред.) , и она говорит: «Да, момент такой психологической боязни есть, что вообще там все должны быть святее Папы Римского, не дай Бог». Но она знает, что это не так. И трудно донести до власти: «Чуваки, мы вам — не враги, мы вам — не друзья. Мы просто средство массовой информации, которое к вам никакого отношения не имеет. Приходите, не надо бояться, «мочить» вас никто не будет. Но и облизывать, как раньше, — тоже никто не будет». Вот этот тонкий баланс пока не настроен. Они считают: раз мы пришли на областное ТВ, значит, мы тут — кум королю. Мы разработали формат, который позволит им точно также: приди, хвали себя, ради Бога, на здоровье. А после этого столько же времени имеешь дело с журналистами, которые тебя будут допрашивать. Не «мочить», а допрашивать. Они не верят. Ты ж нанятый, если ты меня не поцелуешь сейчас — я буду считать, что тебя кто-то нанял, заплатил… Так они живут.

А ты не боишься, что порежут бюджеты, в принципе не выделят ничего, скажут: что-то другое нужнее?

Так, а толку от моей боязни. Они и так уже это сделали: взяли, и ровно вполовину срезали.

Еще меньше?

От того, что по закону было положено — ровно наполовину.

Ну а в следующем году меньше еще дадут.

Вот такого размера типун тебе на язык. Боюсь, что так и будет. Но ничего.

Ну, мы живем в Украине все-таки, реалии… Окей. А кого бы из политиков ты в принципе никогда… ну есть кто-то «персона нон грата», кто точно не появится?

Есть. Гитлер не появится никакого рода.

Кто не появится?

Гитлер же… Какова бы ни была его фамилия — он не появится. Но, с другой стороны, это не я решаю. В том-то и был  главный вызов: перестать быть директором. Я — не директор. Теперь есть, например, восемь людей, — таких, как ты. Это совет генпродюсеров, они решают контент, и я со счастьем теперь могу в трубку не отвечать вот этим дядям: «Нет, пошел ты». Они теперь знают, что ко мне даже обращаться бессмысленно, потому что не я решаю контент. Вот ребята решают. Я перекрестился, слава Богу, вот теперь вы. А там молодые, безумные, вроде тебя, и у них есть совесть.

Я знаю некоторых из них. И я знаю, что до того, как они пошли на «Суспільне», они получали гораздо больше бабла. Сейчас у них зарплаты, которые чуть ниже рыночных. По крайней мере, у тех, кого я знаю. Что с этим делать? Они же через два года поймут, что невозможно быть волонтером.

Витя, я это делал всю свою жизнь: комиссарил, на энтузиазме людей вытаскивал. Мне всю жизнь было стыдно. 2-3 года, ты прав, потом начиналось: «ну, надо семью кормить». И люди уходили. Сейчас не так, мы догнали до такой степени, выгнули рыночную зарплату так, что мне уже предъявляют, выкатывают не обвинения, но осторожные щупальца коммерческого рынка, и говорят: «Слушай, а ты не хочешь встретиться и поговорить насчет того, шо ты с зарплатами сделал? Ты шатнул весь рынок — так нельзя. Они к нам приходят и говорят: а там платят больше. Ты с ума сошел? Это государственная контора, ты что». А я отвечаю: во-первых — не государственная контора, во-вторых — ничего мы не шатали, давайте обмениваться информацией, я — за. Рынок нельзя баламутить. Все. То есть на этом рынке мы уже соперники. Ну, а касательно — колбаса или свобода? Вечный выбор. Ты знаешь — он никогда не прекратится.

Хорошо. А ты уже многих уволил? Точнее, уволил всех, кого хотел?

Нет, не всех еще. 3 100 человек ушло, и это был тяжелейший вариант, четыре месяца мы это делали.

Еще, по-моему, осталось четыре тысячи.

Да, четыре, оно так и должно быть. По моей же стратегии, за четыре года должно быть 3900—4000 примерно… Это от рынка уже зависит. Но, честно говоря, 3 100 уволенных, они должны были быть растянутыми на четыре года. Мы тогда поняли: собачке резать хвост по кусочку — больно. И так слишком больно. Еле-еле прошли. Но прошли. Без единого иска прошли, чисто. Но я тебе скажу: пока — нет, еще не все. Теперь вот то, что внутри — 4 500 человек осталось, вот теперь надо тюнинг, тонкие настройки: вот этот уйдет, тот придет, того на рынке выхватили, взяли. То есть дальше уже начинается не массовое включение, а точные настройки.

А кого на «Суспільне» скорее возьмут: человека с образованием и, там, не знаю, какой-нибудь степенью журналистики, или человека без профильного образования, но который может сделать что-то крутое?

Вот это очень гнусный вопрос ты сейчас задал. Очень, потому что, будь я в «Накипело» или в «Медиапорте», в моем родном самом начале, — никогда не смотрел на образование. Поскольку, как по мне, — оно мешает.

Но все-таки есть же требования какие-то.

В частных компаниях — нет.

Я имею в виду «Суспільне».

А вот там мы с этим столкнулись. Нужны классные ребята, редакторы, — а у них нет диплома, образования профильного. Еле-еле, на ручном режиме, нам удается добиваться, чтобы этих людей заводить в компанию. С трудом, потому что бюрократия внутри меня, в компании говорит: «Ну слушай, нельзя жить в безвоздушном пространстве, есть вот такие тарифы, есть такие обязательства, классификаторы и так далее». Я вынужден с этим считаться. Но мы делаем все, что можем, для того, чтобы не образование играло роль. Пардон. Я не могу сказать, что образование не нужно, отнюдь. Я не про журналистское сейчас говорю. Если мы говорим конкретно о журналистском, то наша с вами работа, скорее всего… Ну, за полгода ремеслу я могу научить кого угодно. А я предпочитаю, чтоб у тебя, например, когда ты приходишь ко мне, был диплом юриста, экономиста, врача, кого угодно.

Ты угадал, у меня диплом юриста. 

Вот. Это прекрасно. Ты знаешь, о чем ты говоришь. А научить тебя, как говорить перед камерой — это легко. Поэтому незачем тратить пять лет. Всем сейчас говорю: если студент-журналист на втором году обучения все еще не работает в живой редакции — на вас крест. Через пять лет вы — ничто, и нигде не будете полезны.

Хорошо. Скажи, пожалуйста: тебе хватает того, что ты зарабатываешь?

Да. Вполне. Я живу фактически один. У меня взрослые дети уже, у жены здесь, в Харькове, все еще остается медицинский, уже не кабинет, а клиника, по-моему, она самостоятельна полностью. Мы друг друга подстраховываем, так скажем. Нет никакой нужды. У меня 73 800 тысяч гривен, и мне более чем хватает. В Киеве дорого арендовать квартиру, но вполне получается. Где-то 7-8 тысяч уходит только на это. А остальное мне девать некуда. Я все равно работаю. Ездить за границу — отличная штука, но меня все время приглашают. Я даже там не трачу. У меня есть один мотоцикл любимый, и то: на нем поездить — крайняя редкость.

А почему редкость?

Так нету времени, правда.

Ну а передвигаться со встречи на встречу?

Вот видишь, я тебе позавидовал. Ты в майке, блин, а я — в костюме. И так все время.

Но это ж тоже не майка, я переоделся. Приехал на велосипеде.

Оно прекрасно, хотя бы вот так. Ты на велосипеде... Не всегда, знаешь. Я посмотрел недавно, как над бедным Марком Цукербергом издевались, когда он на встрече, на официозе, был в обычной майке. Его, конечно, «парафинили» все СМИ, коллеги сказали: «Ну ты дурак, так нельзя, в конце концов». Я тоже не позволяю себе выходить за грань — я в джинсах, но хотя бы этот casual пиджак должен быть. А мотоцикл не совсем это приемлет. Там я хочу быть свободным: в одном жилете на голое тело, и попер. Ну, не получается.

Хорошо. Внешне немного коснулись изменения. А на сколько внутренне ты меняешься?

Мои говорят, что изменился, потому что раньше был намного радикальнее, был груб и жесток. Во времена еще НТК. Ты наверняка помнишь ОТБ, какой она была раньше, — областная, державная… вот там все это было, только масштабировано. И было в 10 раз все хуже. И там не было команды, все было жестко. И так же с внешним миром, надо было обращаться точно так: «пошел ты!», «нет», «нет»… Вот это слово «нет» было определяющим. Сейчас смягчилось. Меня, пардон, не назначил никто. Меня выбрали и дали мне каденцию четыре года. У тебя карандаш в руках. Я понимаю, что мы работаем на историю. Нам торопиться некуда — «Суспільне» вечно. Вот я спокойно иду шаг за шагом, по плану, и мне говорят, что я уже не такой радикал. Да. А три тысячи людей уволить — не радикально, нет? Ладно, хорошо. В общем, хороший вопрос был — кажется, я смягчился. Может, еще и возраст.

А когда у тебя будет «точка невозврата»? Что должно случиться, чтобы ты такой: «Все, я ухожу»?

Если я оттуда (из «Суспільного» — ред.) ухожу — то это мое личное, персональное, и я не собираюсь уходить никуда. Это будет только в случае закона. Польша показала пример: они взяли и поменяли закон в обратную сторону, сделали опять государственным. Я в этом работать не буду. Но и сопротивляться с пулеметом у входа я не буду, поскольку народ Украины решил, что «Суспільне» государству не нужно. Окей. Если любой другой случай — это пулемет на входе, и погнали. Никаких других вариантов нет.

Тебе пытались заносить взятки? Или в схемы какие-то вовлечь, ну, не прямые взятки, а чемодан с деньгами?

Неоднократно. Так это все и работало раньше. Именно так и работало.

Ну тебя пытались вовлечь?  Это ж как раковая опухоль, которая метастазы пытается на тебя накинуть.

Первые полгода примерно. Первые полгода, потом они приходили со словами: «Мы знаем, к кому пришли. И хорошо, давайте далее по-другому: есть такая схема, которая будет полезна самому делу». Чемоданы — это довольно просто. Они лишаются легко. А вот сложнее, когда тебе говорят, что вот можно сделать так... Это же не черная схема — она серенькая, и это будет полезно тебе. Мы ж не взятку даем, но это твоей компании будет полезно. Вот посмотри: можно получить такую выгоду. Ну, например: у тебя есть земельный участок, он тебе нафиг не нужен, бо их слишком — 194 тысяч  кв. м по всей стране. Они говорят: давай тут построим дом, и вы получите 25% квартир. Получите вы и ваша компания, получат ваши работники, вы сможете их заселить. Несусветно чешется и думаешь: блин, ну нет квартир, негде жить, ну почему бы и нет. А потом думаешь: нет, убери лапки, это не то. Идешь к юристам, начинаются официальные переговоры. Партнеры сразу поскучнели: «Ага, все понятно», и пошли.

Давно общался с Порошенко?

Давно. Последний раз, когда делал с ним интервью, года два назад. Сказал, что больше ногой не ступлю на такие интервью, потому что это развод, это не интервью.

Почему развод?

Потому что пять человек и один интервьюируемый, и 40 минут времени, и он манипулирует как хочет. Имею в виду: пять вопросов, отлично. Я выбираю тот, который мне нравится, и отвечаю на него 20 минут. А потом, может, ты успеешь задать один вопросик, — и все. Это разводка, мне так не нравится.

Хорошо. А с Аваковым?

С Аваковым виделся последний раз в прошлом году, даже не помню, где. Я член коллегии, я здесь был в областной… короче, это был официоз большой. Вот там мы виделись. Я даже подозреваю, что он не разговаривает со мной. Я подозреваю. Потому что он часто на что-то обижается. Так все крупные чиновники. Хотя мы с ним товарищи, мы тут 15 лет вместе были. Вместе, в каком смысле: мы были первые, кто показал его во главе в 2005 году, во главе колонны. Он тогда страшно разозлился: «Что вы меня засветили в политике, бла-бла…». Но с тех пор мы держали вот этот баланс. И очень ровные отношения были. Он же был губернатором, когда я здесь был во главе, и сам начал: ты не лезь, и тогда я не лезу. Окей. Договорились. И он не лез, но и не помогал. И тут было тяжеловато, поскольку ничего за пять лет, ни одной копейки ни от кого мы не получили: ни от центра, ни от местного. Но неважно: договор был выдержан. Там примерно одинаковая ситуация.

Я знаю точно, что раз в год я могу пойти к нему и сказать: послушай, ну совсем плохо. Совсем плохо, потому что тупое вязкое болото. А он совсем другого рода человек, он политик, и он все эти вещи не то что любит, — не знаю, нравится ли ему, понятия не имею, — но он их контролирует. И не только свою сферу. И я мог бы в крайнем, критическом случае, обратится. И он неоднократно помогал, потому что знает: эта помощь — не мне. Может, он думает, я идиот, — ну хорошо, ладно, фиг с ним. Надо — я могу помочь: что мне, трудно, что ли. Один звонок — и начинает работать. В ответ они никогда ничего не получали. Я подозреваю, что им тоже надоело. Под «ними» я сейчас имею в виду другую часть, не президентскую вертикаль, а вот это странное политическое… «Народный фронт».

Образование.

Образование, так назовем. Да. Они тоже не получают никакой отдачи от нас. По-моему, все уже. Может, как товарищ — он остался, я не могу утверждать за него. Может, мы где-то могли бы пересечься кофе попить. Может быть. Но за помощью я уже не обращаюсь. Хотя вот так «пищит», очень сильно сейчас.

Как ты думаешь, Украина с Революцией Достоинства меняется в лучшую сторону или в худшую? Есть откат или прогресс/регресс?

Как золотые рыбки, блин. Есть же с чем сравнить. Вы правда не помните все это? Я сейчас не тебя имею конкретно в виду, но мы очень быстро забываем все хорошее. Мотивация уходит, изменилось огромное количество вещей, честно. Изменилось в хорошую сторону. Я все время бываю в Европе, я вынужден ездить. Вы не представляете, насколько у нас круче, чем там. Ну правда, не представляете какие-то бытовые вещи… Я не могу сравнить харьковское метро с парижским, извините. Наше на 10 голов лучше. Сейчас начнут говорить: «А, оно еще в советское время построено». Нет, не так. Оно сейчас содержится — и вы посмотрите, как содержится там. И я молчу про Wi-Fi. Ты нигде там просто так… а у нас тут, как «здрасте», как положено. Везде, куда б ты не зашел — везде бесплатный Wi-Fi. Там такого нет и не будет. Я не знаю... много-много бытовых маленьких вещей, которые… Но я же не вообще оптимист-оптимист безумный. Да, ты прав — костенеет система, она возвращается к януковичевским временам, в смысле: никто не накажет. Тут маленькая взяточка, тут маленькое то, там договорились, там сделали. Вот эта система опять возвращается.

Перестали бояться.

А боялись ли? Первое время — боялись. А сейчас — опять перестали, ты прав. При этом для бизнесов взятки остались. Особенно меня интересует средний и малый бизнес, а не большой — пофиг, это олигархи как были, так и остались. А вот средний и малый… Емкость не уменьшилась, и они по-прежнему продолжают давать взятки, а у них продолжают брать. Ну, например, количество, из-за чего нужно давать взятки — эти вещи уменьшились. Это точно. «Дуинг бизнес» так называемый. Вот он облегчается, потихонечку уменьшается количество всякой фигни, которую ты обязан иметь, чтобы открыть бизнес и потом жить с этого бизнеса. То есть, у нас много чего улучшается, но пока далеко еще до идеала. Знаешь, ведь может быть несколько поколений правителей.

Может быть. А вернемся к харьковскому метро. Как тебе Харьков сейчас?

Меня всегда настораживает, когда я выезжаю сюда. Это, видимо, неизбывно. 1 марта 2014 года — это неизбывно. Поэтому я каждый раз с настороженностью возвращаюсь, думаю: а вдруг тут изменился, например, украинский язык. Не меняется. Вдруг тут изменилось… ну город солнечный, красивый, все правильно, он чистым остается по-прежнему, но все меньше почему-то деревьев. Вот такие какие-то странные маленькие вещи.

Вопрос к Геннадию Адольфовичу.

Знаю, мой хороший. И не только этот к нему вопрос. Дофига вопросов, да. Ну при этом Харьков совсем… он опять меня затягивает назад, он говорит: я хороший, я хороший, не надо так.

Ты ностальгируешь?

Да.

Хорошо. Геннадий Адольфович. Как и когда с ним последний раз общался? Ты с ним записывал интервью, очень классные были на «Медиапорте» интервью, параллельно с ним и с Аваковым.

Спасибо тебе за это. Я считаю, это было самое сильное в моей жизни, вот эти два. С ним тогда заняло почти 6 часов. С Аваковым из эмиграции, где он в тот момент находился, заняло ровно 40 минут по скайпу. Они просто разные люди. Потом я свел, и мне кажется — получилось хорошо. И оба даже остались довольны, как ни странно. Кернес поправил тогда только одно слово — я неправильно «блатное» слово употребил, и он меня поправил. Ну, это важно. И все, это был последний раз, когда мы виделись.

А ты следишь за тем, что происходит в городе? Ну, читаешь «Медиапорт», может?

Я стараюсь. В том числе, и «Накипело».

Да. И как тебе то, что сейчас происходит и трансформация, которую мы переживаем?

Я никогда не мог этого понять. 15 лет я не мог этого понять и сейчас не могу. И не только я. Люди намного умнее меня не могут понять, как живет Харьков. Что это за странные, великолепные отдельные образования, которые никак между собой не контачат? Харьков, который живет вне горизонтальных связей. Вот это меня удивляет. А сейчас у них и вертикали, кажется, разделились. Приезжаю, смотрю: городская власть отдельно, областная — отдельно. Они улыбаются друг другу, идут навстречу, а, по-моему, — пересечений у них нет никаких. Дивные вещи, судить не берусь, но отмечаю вот эти штуки. Харьков по-прежнему остается вне контекста. Контекста чего — сказать не могу. Вне контекста. Одесса более вписана, даже своими скандалами, она вписана в украинский контекст, а Харьков — нет. Он отдельный.

Хорошо. Скажи, ты не устал от работы в «Суспільном»? Ну на самом деле у меня в голове было более крепкое слово вместо «устал», но не уверен, что формат это позволит.

Я был в баре с таким названием, как ты не сказал, буквально позавчера. Именно по той причине, что ты говоришь. Я устал, но караул не устал. Короче, он не уходит и никуда не пойдет, у нас уже об этом упоминали. Не хочется казаться бессмысленным, бесполезным, вот чего. Но я точно знаю, как много поменялось за эти четыре года, и мы тоже много чего изменили. Я не боюсь остаться где-то в неведомости, в неизвестности, в ненужности, отнюдь. В этом смысле я очень социопат. Очень. Взялся за гуж, не говори, что не дюж. И стыдно было бы уходить, кинув все это так, как есть.

А когда ты поймешь, что уже не «так, как есть»? И вот когда ты поймешь, что «Суспільне» — это «Суспільне», и все, что можно уже?

Нет, Вить, так не будет никогда. Эта работа не прекращается никогда. Другое дело, что у меня теперь есть срок точно назначенный, потому что у меня есть контракт, и в нем прямо записано, по-моему: 21 мая 2021 года. Вот это будет не для совести, не отмазка — это менеджерская работа, которую ты выполнил, — и все, вали. Вот теперь совесть чиста и спокойна. Хотя это будет несусветный рекорд — никто и никогда не работал на «УТ-1», на «Первом Национальном», потом на «UA1», никто никогда больше двух лет не выдерживал.

А ты сейчас менеджер ручной или уже на автоматизме?

Хороший вопрос. Все еще ручной. Потому что система не перестроена, ручная система включается примерно... та блин, чаще, чем хотелось бы. Намного.

Ну ты же понимаешь, что это проблема?

Это проблема огромная. Вот моя задача и есть: за четыре года выстроить с великолепной командой, которая там работает, выстроить так, чтобы оно само работало. Чтобы любой из нас мог свалить, и никто бы не знал, как его фамилия, и нового, который пришел. Потому, что это уже неважно.

Ты когда свалишь, что будешь делать?

Отличный вопрос. Не думал, планов нет, но первое желание — просто в тень. Ну в тень. Не знаю: где-нибудь снять домик, куда-нибудь уехать, подальше и надолго. Полгода, год, — не знаю. А так у меня есть еще работа: университеты достаточно крепко цепляются, потому что я не могу уделить им много времени. А они говорят: «Ничего, мы подождем, ты приходи на полставочки, отут побудь». Я имею право преподавательскую работу делать. Посмотрим.

Кому ты сейчас преподаешь?

В данном случае, я говорю про университет Киевской школы экономики. Вот там я на полставки преподаватель, а это для того, чтобы я был… Посмотрим, что из этого выйдет. Не знаю, посмотрим. Они очень хотят расширить это дело, а мне как журналисту — очень не хватает у нас, у наших коллег, у журналистов, например, экономического образования, или как у тебя, юридического. Важна глубина, а мир пока хочет скорости, а не глубины.