Разговоры в Накипело. «Не ждите, что они вернутся с войны святыми»

Адаптация солдат в социуме — тема сложная и болезненная. И общественное обсуждение подобных «острых углов» может помочь решить проблему взаимоотношений бойцов и их окружения в мирной жизни.

Поговорить о том, как жить после войны, решили в медиапроекте Накипело. Собрались тесным кругом: Александр Попов, боец 22 батальона территориальный обороны Харькова; Ольга Ладия-Щербакова, психолог, координатор проекта «Рассказывай истории ветеранов»; Дмитрий Коновалов, режиссер проекта, о котором шел разговор; Кирилл Золотарев, боец АТО 131 ОРБ и его супруга Аня Золотарева; Александр Пивнев, стрелок-зенитчик БЗРК «Игла» 53-й бригады. Военные стали героями документального фильма «Додому».

Ольга, можно, я начну с вас. Расскажите о проекте и вообще об этой идее. Проект, на самом деле, не только из документального фильма состоит, там несколько составляющих.

Ольга Ладия-Щербакова: Я сразу, Наташа, ловлю те фразы, которые отзываются, что тема должна звучать постоянно. Это отвечает сути нашего проекта. Мы третий год оказываем посильную социально-психологическую помощь участникам АТО. Мы очень много ездим по области. И в Харькове возникает иллюзия, что все понимают, все знают, тем более, что у нас формируется какой-то свой круг людей, сопричастных этой теме, что есть война, что есть участники АТО, есть те, кто там, есть те, кто возвращается, есть определенная проблематика, которая связана с социальными вопросами, с документами, со здоровьем и т. д. — вот такая иллюзия, что все хорошо, все все знают.

Но если ты выезжаешь куда-то из областного центра чуть-чуть в глубинку, ты видишь немножко другую картину: далеко не всех это волнует и очень многие хотят отгородиться. В Харькове тоже очень приличная прослойка людей, которые сторонятся темы войны и людей, прошедших войну. Причем во всех проявлениях: и как участников АТО, и как наших внутренне перемещенных. То есть не хотят соприкасаться с горем, с болью. И это большая иллюзия, что можно отгородиться. Но невозможно отгородиться от войны на территории своей страны, как невозможно отгородиться, если у тебя рана на теле: все равно тело осознает, что есть рана.

И чем больше мы будем отгораживаться от этого, тем сложнее будут идти процессы по взрослению нас, так скажем, как общества, как страны, по преодолению последствий войны.

В проекте «Гражданский Пиксель» мы слышали, что говорят участники проекта, о чем они говорят, как они говорят, что с ними происходит в процессе проговаривания, что происходит с теми, кто слушает. И пришла мысль, что это надо вынести в публичное пространство.

Ну и возникла идея – фильм, хотя мы в процессе создания фильма пришли к пониманию, что это документальный проект. Может быть, мы не совсем соответствуем канонам документального фильма, это Дима лучше скажет. Но мы представили эту идею и получили поддержку USAID для создания спектакля документального и документального фильма.

Спектакль тоже на историях основан?

Ольга Ладия-Щербакова: На историях основан, и в нем играют наравне с четырьмя профессиональными актерами два участника АТО.

А можно я как человек, который на это смотрит со стороны, выступлю как потребитель, который на это смотрит и тоже как-то это все переживает. У меня вопрос вот к людям, которые принимают непосредственное участие, не актеры. Вы мне скажите, для них это – лечение?

Ольга Ладия-Щербакова: Мы даже не оперировали таким понятием: будет ли какой-то терапевтический эффект или нет. Важно было то, что это социальный аспект, что люди готовы были вынести в публичную плоскость какие-то волнующие их темы. Вот это было важнее. У нас же спектакль документальный, поэтому в него начало вставляться все, что происходило во время репетиций.

«Когда я увидела Угрюмого, я боялась к нему подойти и задать лишний вопрос, а сейчас я могу с ним танцевать», — это сказала Оксана Черкашина, актриса спектакля. Вот правда в этом. И вы представляете, что происходило во время репетиций: как люди пытались совместить систему ценностей, взглядов. Поэтому о терапии речи нет, речь о том, что происходил диалог, процесс узнавания друг друга.

Дим, я сразу на тебя переключусь: для тебя участие в проекте — это что-то личное или ты в этой ситуации выступил как человек со стороны, который на это смотрел со стороны и со стороны это все собирал? Личный аспект тут есть?

Дмитрий Коновалов: Безусловно, мы же находимся в пространстве авторской документалистики, поэтому это все очень личное. И, конечно же, меня, как и тебя, как нас всех, мучит вопрос нашего участия в этих событиях. Поэтому у нас не было никаких сомнений в том, что это нужно снимать. Просто мы не знали, как подойти к этому. И все случилось благодаря Саше Фоминцеву, который просто позвонил и пригласил нас. Этот фильм ни в коем случае не претендует на то, чтобы закрыть эту тему, это только начало.

А ты для себя на какие-то вопросы ответил?

Дмитрий Коновалов: Что этот фильм нужно снимать, как следует, и нужно из него делать полный метр, потому что это тема, наверное, одна из наиболее важных. Наше общество медленно, но уверенно скатывается в своеобразную шизофрению, то есть люди не то, что не замечают, они придумывают себе какие-то иллюзорные миры, в которых они живут.

То есть получается, люди живут своими фантазиями и отгораживаются от реальности?

Дмитрий Коновалов: Да, и мне кажется, что проблема намного сложнее и намного тяжелее, потому что ты не можешь отгородиться от такой реальности. Та работа, которую ты проделываешь для ограждения, тебя деформирует. Здесь не бывает так просто: «Я этого не вижу, я этого не слышу, я иду пить пиво крафтовое куда-нибудь».

Тут же еще особенность нашей ситуации в том, что это не воюет какая-то армия, которая была все время армией. Здесь же воюют ребята, которые жили с нами в подъезде, наши мужья, с которыми мы учились в школе, с которыми нам сейчас приходится общаться дальше, а им с нами. И вот тут вопрос: как же от этого отгораживаться?

Кирилл, ты как гражданский, который стал военным, вернулся, тем более с ранением, ты вообще испытываешь проблемы в социализации? Тебя не понимают или ты там хочешь что-то объяснить? Мне всегда кажется, что военных, которые оттуда вернулись, их никто не понимает, «я никогда не объясню, что со мной произошло, потому что их там не было». Есть такое ощущение?

Кирилл Золотарев: Мы об этом говорили после фильма много. Если я скажу: «Нет, такого не бывает, все все прекрасно понимают» — нет, конечно, есть непонимание. Но моя ситуация тут немножко другая. Я очень много времени провел в больнице, очень много в госпиталях, вокруг меня, соответственно, люди, которые помогали и были рядом, и вникали, и лечили, участие проявили максимальное. Плюс волонтеры, плюс друзья — ну очень большое количество людей включилось, а которые не включились – просто отпали. Это естественный процесс, не то, чтобы они были отвергнуты или еще что-то, нет, это просто естественное заполнение. Формируется вокруг тебя определенное количество людей, которые в процессе, внутри.

При этом выныриваешь ты на рынок, или к каким-то бывшим друзьям, или еще куда-то и сталкиваешься с тем, что начинаются вот эти странные вопросы: «А что, зачем, а как?». Да, есть непонимание, наверное, но это очень субъективный опыт. Мы же разные были и разные вернулись. То есть ты пошел на войну, ты вернулся с войны. И встретился с собой, которым был до войны. И у каждого этот «он» свой.

Вот такие истории и то, что этих историй немало сейчас, они помогают тем, кто, может, в конфликте с собой, примириться с этим — с тем, что вокруг происходит?

Кирилл Золотарев: Как в американской армии относительно нетрадиционной ориентации было правило: «не спрашивают – не говори». Тут, наверное, самая простая политика — «не спрашивают – не говори». Цель того, что мы пошли туда – чтобы здесь не было того, что было там, да? А зачем его приносить сюда? Зачем этим делиться? То есть если мы в своем кругу, с людьми, которые хотят, и теми, у кого выбора нет – это одно. А посторонним людям оно реально нужно?

Ольга Ладия-Щербакова: Кирилл, а если ты их предлагаешь оградить, то как же они поймут, ЧТО не пришло? Как же они поймут, ЧТО не пришло? Они так и будут думать, что ничего страшного.

Кирилл Золотарев: Потом смотрите, человек возвращается, он сталкивается с тем, что родственники говорят: «Что ты там делал, чего ты туда вообще пошел?» Когда он возвращается домой, а там: «Чего так мало денег присылал?» По телефону ему рассказывают, что он идиот, что туда пошел. У него война, у него тут цель, все очень просто: там враг, тут свой, тут вот работа — все. А ему дома начинают рассказывать и про деньги, и про то, и про се.

И он смотрит, думает: «Да Господи, как это все…» И он, получается, возвращается назад, ему нужно с нуля начинать строить все это. И каждый сталкивается с собой, с тем, что он делал тогда, до «того». Кому-то больше повезло, кому-то меньше повезло, кто-то так сильно поменялся, что не может с этим. А кто-то, наоборот, гармонично вернулся, потому что то, что осталось, менялось вместе с ним. Все очень субъективно.

Понятно, что все разные. В том-то и дело, что эта тема — она, в принципе, витает сейчас, но я глубоко убеждена, что огромное количество наших сегодняшних проблем от того, что мы когда-то очень давно, 70 или уже 80 лет назад не проговорили одну большую проблему – последствия Великой отечественной войны. Это была тема табу, о ней никто не говорил, у нас это была одна такая общая картонная история на всех: книжки, плакаты, все прекрасно. Но мы совершенно не знаем личных историй. Эти личные истории ушли вместе с ветеранами. Сейчас даже, когда я касалась этой темы, когда-то вот услышала от ветерана, который признался: «Мне стыдно об этом говорить». Я говорю: «Почему?» — «Потому что я много врал. Я не мог об этом рассказывать честно».

Ольга Ладия-Щербакова: Очень классную мысль ты сказала, почему, наверное, мы зацепились за идею в фильме и в спектакле через истории конкретные документальные. Потому что любое событие переживается как история конкретных людей. Сколько в событии людей – столько взглядов, но в этом и есть ценность, многомерность и, на мой взгляд, самое лучшее переосмысление – это через истории. Не через обобщения, не через какие-то создания образов, тренды.

Александр Попов: У каждого своя ситуация по возвращению. У меня, если так рассуждать, она печальна. С бывшими друзьями я больше не общаюсь. С родителями – так, общаюсь, но стараюсь эту тему войны не поднимать, потому что она не интересна, вероятнее всего. Как вы говорили — нет понимания, и, вероятнее всего, его и не будет. Я считаю так: невозможно объяснить тому, кто не был на войне. Поскольку люди задают идиотские вопросы, у них, скорее всего, нет того состояния, чтобы понять. Чтобы это понять, надо это пройти.

Ну или захотеть понять, как минимум.

Александр Попов: Хотеть понять — это сродни жалости, допустим. И как можно понять? Когда мы заходили на территорию боевых действий, командир мне сказал: «Саня, вот мы сейчас зайдем — первая опасность, и сразу ты поймешь, кто есть кто». Понимаете, там невозможно скрыть ничего. И в этот момент человек меняется и психологически: мне легче стало видеть людей после определенных событий. После плена, там совсем человек не может себя скрыть, какие-то там эмоции, свою сущность.

А как вы считаете, Саша, об этом надо говорить?

Александр Попов: Да. Но у меня дед был 1910 года рождения, и он про войну никогда ничего не рассказывал, хотя был связистом. И второй дед был 1918 года рождения – никто из них никогда ничего не говорил. Как-то в детстве задавал вопрос, но они не рассказывали.

Как вы думаете, почему?

Александр Попов: Ну и афганцы не рассказывают, а вот сейчас, когда я с ними общаюсь, со старыми афганцами, получается, мы говорим на одном языке. Они теперь совсем по-другому ко мне относятся. И они рассказывают как своему.

Ольга Ладия-Щербакова: Сашу, ну действительно: кто не был на войне, тот ее не поймет. Но мне важно понимать, может быть, не войну, а людей, которые приходят оттуда. Потому что нам же жить вместе, да? Я вот себе лично не ставлю задачу понять. Это действительно запредельные, наверное, могут быть ощущения, которые не передать, и в нашем языке даже очень мало каких-то слов, образов, что испытывает человек, находясь под ГРАДами, что испытывает человек, который стреляет, что испытывает человек в плену, когда угроза жизни. Но понять человека, когда он уже это прошел и находить с ним контакт – вот это важно и может быть возможным через такие проекты.

Многие — среди нас, может, тоже такие есть — хотят назад, потому что «там» все понятно. Почему, как вы считаете, Саша?

Александр Пивнев: Я уже, считай, с 2014 года там постоянно: учился год, потом на контракт пошел сразу же, потом после этого в АТО попал. Постоянно в этом находишься, в цивилизацию не выходишь почти. Я привык уже к этому, привык. Вы, например, на работе, привыкли уже к этому: постоянно «с работы – домой, с работы — домой», а я там привык постоянно.

Я вас понимаю, мне почему-то тоже проще, когда я туда езжу. Мне как-то там люди проще, понятнее. Когда я сюда возвращаюсь – здесь сразу столько сложностей, надо вливаться, перестраиваться, но это же не может бесконечно продолжаться?

Ольга Ладия-Щербакова: Можно я вставлю: война как огромное событие обнажает, показывает гниль и показывает лучшее, показывает основное, фундаментальное и слабое, ненужное. И вот это то, что мы должны переработать и взять из войны. Из войны можно брать лучшее. И классно, что там нам хорошо, тем, кто ездит. Потому что не ради того, чтобы видеть раненых людей мы туда ездим. Мы ездим ради вот этого ощущения настоящести. И вот почему важно говорить о том, что там происходит и с людьми происходит. Чтобы вот это лучшее вливать в мирную жизнь.

Кирилл Золотарев: Ну… Во-первых, не ждите, что люди останутся такими светлыми, какими вы видите их там, на фронте, потому что там им размениваться на второстепенное некогда. Не ждите, что они вернутся святыми, ни в коем случае. Не ждите, что те, кто там герои и ведет оборону как бог, и свой ВОП держит так, что там его боятся все окрестные «сепары», что он «ни за что, никогда, вы что, контрабанда!» Нет. Почему? Человек всегда человек, и это нужно понимать.

Мы говорим в принципе о понимании человека, да? Он может вернуться и захотеть что-то делать, а может не захотеть. У любого могут опуститься руки. Он может, наоборот, никогда ничем не заниматься, «моя хата с краю», а тут вернуться с войны – «так, баста, я больше так не хочу, я буду это делать». Кто на что переключится. Ждать от этого человека чего-то – это неправильно.

Я все-таки вернусь к тому, о чем мы говорили. Эта разница между ощущениями там – вот этой средой чистой и понятной, и когда возвращаться приходится сюда и как-то адаптироваться в том, что здесь происходит...

Александр Попов: Я бы не сказал, что там чистая среда. И не везде все воины. Хватало всего. Я считаю, надо возвращаться (но я говорю только о себе), возвращаться и пытаться что-то делать. Чтоб не зря. Тяжело, но надо делать.

Но как себя мотивировать каждый раз? Ведь кажется, что ничего не меняется…

Я себя мотивирую легко и просто. Вот приезжаю домой ― все, надоело все, не хочу ничего. Ну, а потом кто-то позвонил... И я себе говорю: «Мы своих на войне не бросаем». И вперед. Вот и вся мотивация.

Аня, Вы так спрятались за Кирилла надежно... Вот Кирилл сказал, что есть люди, которые вынуждены быть рядом – там не спрячешься, не отгородишься, не придумаешь себе какие-то миры фантазийные, чтобы от реальности уйти. Как вам вообще?

Аня Золотарева: Ну, это все непросто. Но это «непросто» началось еще с 13-го года. Все, я так понимаю, подсознательно ощущали, что что-то большое надвигается, что-то будет, и не в силах какого-то человека это все взять и остановить. Раз – и мы все нырнули в какую-то реальность, где все хорошо.

Троллейбус уже шел на восток, и из него уже не выпрыгнешь…

Аня Золотарева: Да, такое ощущение, что ты уже сел в какой-то поезд, и ты уже с него не встанешь ― остановка там далеко где-то. Но просто люди по-разному на это реагируют. Кто-то отгораживается: у меня все хорошо, это где-то там далеко плохо. А кто сталкивается ― в большей или меньшей степени решает для себя: будет помогать, не будет помогать. Я заметила, что люди, которые осуждают, они в основном мало кому помогают. Ну, как-то, не знаю, не хочет человек связываться с армией, войной, насилием (как ассоциируют «война – насилие», хотя я стою на другой стороне) ― но есть много вариантов! Помогать беженцам, раненым принести супчик, открыточку, просто позвонить, сказать хорошее слово. А кто-то не может много делать, но делает чуть-чуть ― но они помогают в разных местах. Вот у меня девочка знакомая и пирожков умудряется напечь, принести, и где-то пойти купить флисочки для мальчиков, чтоб не мерзли ― ну как бы разные варианты. То есть каждый задействован в какой-то или иной степени, в маленькой или большой. Каждый выбирает для себя. Такого «вынужден ― не вынужден», такого нет как бы. Ну, столкнулись уже с данной ситуацией ― но если хотим, чтоб было что-то такое общее, большое, хорошее, надо с этим работать.

Ань, а бывает ощущение, что ты Кириллу что-то говоришь, а он не понимает?

Аня Золотарева: Нет. На самом деле мы просто очень давно знакомы. Как-то стало в чем-то проще, но и я стала в чем-то проще. Я 12-го года и я 17-го ― я изменилась. Многие вещи стали действительно значительно проще. С этим надо работать, это не сложность, это не проблема.

Вы как супруга бойца, пошедшего военные действия ― вы ощущаете проблему со стороны внешнего мира, который принимает или не принимает, задает вопросы, как-то косо смотрит?

Аня Золотарева: Бывает сложно. Есть такие вопросы, на которые не знаешь, что отвечать. Есть такое ощущение, что некоторые вопросы, которые тебе человек задает ― он не хочет ответ на них услышать. Он просто спрашивает, потому что ничего другого ему в голову не приходит. Например: «Как ты его туда отпустила?» А я не знаю, как ответить, потому что сам вопрос подразумевает, что этот человек не поймет мой ответ. В ролике Кирилл говорил: «Женился, учился, родили детей, работаем. Пришла война ― воюем. Закончилась война ― строим дальше то, что есть». Восстанавливаем, строим, живем. Ну, как бы просто.

Да, есть непонимание. Но, честно говоря, за все это время столкнулись с огромным количеством людей неравнодушных на самом деле. Просто можно говорить, приходит человек с войны и говорит: «Меня никто не понимает, я хожу по городу, кафешки, люди веселятся...» Но не факт, что те люди, которые веселятся ― они не помогают где-то там. Они же не ходят со списком каких-то добрых дел. На самом деле неравнодушных, хороших людей гораздо больше. Было сравнение: как оказалось, новых друзей почему-то очень много появилось. Так было странно, старые друзья они так ― раз, и растворились, их нет, ну, за редким исключением. А вот новых очень много людей появилось. Таких простых, открытых, честных, светлых, творческих, которые что-то хотят делать, как-то взаимодействовать, что-то менять. И перемены, конечно, проходят. Может, незаметно, но мне кажется, что они с течением времени станут больше, стабильнее, если не остановятся.

Вот тут говорили, что реально началось все в 13-м году, когда в этот паровоз топлива набросали и поехали. Вот вопрос, который и меня тоже все время мучает: с одной стороны, «да сколько же можно и когда же все закончится?», а с другой ― понимаешь, что не закончится. Что надо просто привыкнуть жить иначе, пахать и ехать вперед. Вот это ощущение есть?

Аня Золотарева: Ощущение «делать или не делать» получается. Мы просто исторически привыкли говорить, что, вот, у нас все плохо, тот плохой, этот плохой… надеяться на кого-то: вот придет кто-то и сделает все хорошо. И сейчас все больше людей понимают: если они сами ничего не делают, не включаются в какой-то момент, то лучше-то не будет. Перемены «раз ― и хорошо» быстро не бывают. Это образ жизни, для каждого в какой-то степени.

Вот у меня вопрос будет ко всем. Потому что все, так или иначе, задействованы во всем, что сейчас происходит. Начну с Александра. Вот у вас есть ощущение, что от вас что-то зависит конкретно?

Александр Попов: Ну, я как раз этим и занимаюсь ― помощью в основном бойцам, которые ее потребують… Конечно, да. Конечно, зависит. И если дальше двигаться в том же направлении, прилагать усилия ― конечно, все будет меняться.

Кирилл Золотарев: Если уже ввязался в драку, как бы остановки не предвидится. Не факт, что мы будем делать то или иное. Но война заканчивается с ее последним солдатом. Все равно что-то будет происходить, все равно что-то будет делаться. Есть часть этих людей, уже словивших пассионарность какую-то, потерявших страх, как ты говоришь, не простой какой-то страх, а, скорее, попробовавших действие. Ты сделал действие ― что-то происходит. Не работает система. Каждое изменение ― это только вручную!

Я постоянно слышу от бойцов одну вещь: «Кто нам еще поможет, если не мы сами? И как только он возвращается, у него включается то же: так а кто еще поможет, как не я?» И начинается движение, начинается какое-то действие. Ну, и  «делай, что должен, и будет так, как должно быть». Уже не переключишься.

Аня Золотарева: Кстати, да, вот часто говорят: «Делай что должен», и окончание фразы «и будь что будет». То есть, неважно, неизвестно что будет. То есть, я делаю, как должен, а там как пойдет. «Делай что должен ― и будет как должно быть»! То есть, если система нарушена, а ты делаешь в ней по определенным правилам определенные действия, то получаешь правильный результат.

Дим, мы говорим о том, что каждый делает то, что может. Вот в данной ситуации каждый делает то, что может. Как ты думаешь, что мы можем делать вот в этой ситуации? Ты как режиссер?

Дмитрий Коновалов: Я понимаю то, что мы все неизбежно сталкиваемся. Ты можешь снимать, что угодно. И поэтому, занимаясь этими темами, ты должен максимально стремиться к высокому уровню из всех возможных. Это мотивация, в первую очередь для того, чтобы донести и сделать фильм, ты должен быть на пике в своей работе. Если у тебя плохой фильм, если он будет не интересен, плохо сделан или смонтирован, а сейчас же сумасшедшая конкуренция. Сейчас документальное кино — это фактически форпост кино, то есть конкуренция невероятна.

Завершая наш разговор, есть ли у вас ощущение, что все, что происходит там — очень важное и главное, а здесь такое, мелкое. Какие-то декларации, какая-то кастрюля, которая совершенно не пересекается с бойцами, с тем, что происходит на Востоке, с переселенцами.

Аня Золотарева: Просто смотря в чем и сколько людей задействовано. Допустим, возьмем сегмент фейсбука и новые скандалы каждую неделю, меня как-то даже мысль посетила, что если записывать — такой-то месяц, скандалы такие-то — они как-то проходят, что через месяц о них уже даже и не вспоминаешь. За исключением каких-то основополагающих событий. С другой стороны, человек сам решает, в чем он будет жить. Вот в этих событиях, или в других вещах он будет действующим лицом, которые он считает основополагающими. Можно страдать, кто кого выбрал замом в какой-то области или же что-то делать и решать. Сейчас возможностей для того, чтобы решать и делать, стало больше, и публичности, и информации и контактов людей больше. Правильно? Вот, совершенно отстраненный от войны пример — в Харькове есть детская кардиология. Старшеклассники решили собрать деньги, принести туда и поучаствовать. Они сделали действие — определенное, правильное и простое. Пришли на выпускной в джинсах, это важнее, чем здесь. Можно забивать голову этим или чем-то другим. Тут уже каждый сам решает.

Ольга Ладия-Щербакова: Потому что хорошее и большое есть и здесь, и мы выбираем, в мирной жизни быть в хорошем и большом, или там. В этом была провокация вопроса.

Дмитрий Коновалов: Мне кажется, мы живем в удивительное время, когда у нас есть бесконечные возможности быть хорошим, честным человеком. Я помню одну из наших первых поездок, мы не общались там с какими-то «командос», мы общались с обычными, хорошими ребятами, но они не были там какие-то супер-пупер. И вот мы вернулись, и знаете, есть такая традиция: на заправках пьют кофе или вначале, или в конце. То есть, это как своеобразный ритуал. И вот я бегал, ко мне пришло какое-то прибалденное **** из России, озабоченное собственной крутостью. Вот я смотрю на него, типичный наш плебей, я понимаю, что он клоун, он пустой.

Про удивительное время абсолютно с Димой согласна. Даже не то, что у нас есть постоянные поводы быть хорошими, а то, что при желании мы можем четко увидеть — что главное, а что на самом деле можно пропустить. Мне все время казалось: когда же будет фильтр вот этот вот, когда мы начнем понимать, сколько же мусора вокруг. Мусора в новостях, каких-то людях, мыслях. Не знаю, во многих вещах. И не только о людях, о информации. Сейчас такое время- обостренное восприятие правды — когда, посмотрев на многое, ты достаточно быстро определяешь — что чистое, что не чистое. Мне бы хотелось пожелать, чтобы как можно больше людей участвовало в главном, и как можно меньше обращали внимание на второстепенное.