В августе 1914 года город Санкт-Петербург был спешно переименован в Петроград.

Причина была предельно проста: шла Первая мировая война, и в Российской империи резко возросли антигерманские настроения. В дальнейшем властью было принято немало законов против немцев. Внутренние неурядицы, военные поражения на фронте еще больше подогревали германофобию. Помимо митингов в стране начались погромы...

Наиболее известен Московский погром, произошедший с 26 по 29 мая 1915 года. Тогда по столице прокатилась волна террора против немецкого населения: по разным данным, от 50 тысяч человек устроили массовые беспорядки, разгромив 475 торговых предприятий и 207 квартир и домов. По наиболее распространенной версии, пострадавшими были признаны 113 германских и австрийских подданных, а также 489 подданных Российской империи с иностранными и 90 — с чисто русскими фамилиями. Убытки составили более 50 миллионов рублей. Количество жертв до сих пор остается неясным (конечно, тема ведь не модная).

Описания погрома и воспоминания о нем можно найти, в частности, в книге Владимир Руга и Андрея Кокорева «Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта в период Первой мировой войны».

«Еще одна кровавая трагедия разыгралась на соседней фабрике, принадлежавшей Роберту Шрадеру. В изложении Н. П. Харламова это выглядело так: «...Часть тех рабочих, манифестировавших с царскими портретами и национальными флагами, ворвались сначала в квартиру директора-распорядителя этой фабрики, уже выселенного с нее, германского подданного Германа Янсена, а затем в соседнюю квартиру русской подданной, потомственной дворянки Бетти Энгельс, два сына которой состояли прапорщиками Русской Армии. В квартире Энгельс пряталась жена Янсена — Эмилия Янсен, его сестра Конкордия Янсен — голландская подданная и теща Эмилия Штолле — германская подданная. Все четыре женщины были схвачены, причем двух из них — Бетти Энгельс и Конкордию Янсен — утопили в водоотводном канале, а двух остальных избили так сильно, что Эмилия Янсен умерла на месте избиения, а 70-летняя старуха Эмилия Штолле скончалась в больнице, куда была доставлена отбившею ее полицией...

...Фабрику Шрадера толпа разгромила, а квартиру Энгельс подожгла, причем прибывшей пожарной команде не давали тушить пожара, а полиции убирать трупы убитых женщин. По словам полицейского пристава Диевского, пережившего ужасы московского вооруженного восстания 1905 года, он «ни тогда, ни вообще когда-либо в жизни не видел такого ожесточения, разъярения толпы, до какого она дошла к вечеру 27 мая. Это были точно сумасшедшие какие-то, ничего не слышавшие и не понимавшие...». Единственное, на что в тот день оказался способен градоначальник, это отдать приказ об удалении с московских фабрик всех немцев. Погромщики же получили от него такую характеристику: «...Толпа хорошая, веселая, патриотически настроенная». Сами события в городе генералом Адриановым были оценены как «обычное уличное буйство, которое теперь и прекратилось».

...С утра 28 мая работа была остановлена на всех заводах Москвы. Густые толпы заполнили улицы. На Никольской была разгромлена аптека товарищества Феррейн, снабжавшая, между прочим, медикаментами московские госпитали. Извлеченные из ее подвалов пять пудов спирта были распиты на месте. Действия полиции ограничились «взятием под охрану» немцев-предпринимателей — их свозили в тюрьму под защиту крепких стен... Во втором часу народный гнев стал изливаться в виде конкретных действий. Первыми были разгромлены магазины «Эйнем» и «Циндель» в Верхних торговых рядах. Затем эпидемия погромов охватила все центральные улицы. За короткое время вдребезги было разнесено 8 магазинов и 7 контор. Кроме немцев, среди пострадавших оказались русские, французы и даже внештатный консул колумбийского правительства П. П. Вортман...

...Определенные принципы просматривались и в проведении самих акций. Магазины и конторы не грабили, а просто разметали в прах: били стекла, ломали мебель, прилавки, полки; товары портили и выбрасывали на мостовую. Начальник московского охранного отделения А. П. Мартынов писал об увиденном: «Когда я два дня спустя ехал по Неглинному проезду, лошадь моя шагала по грудам художественных изданий Кнебеля. Не лучше было и на многих других улицах». При разгроме фирмы Кнебеля были уничтожены рукописи и иллюстративный материал «Истории русского искусства» Игоря Грабаря. Из музыкального магазина Циммермана рояли и фортепиано летели на булыжную мостовую из окон второго этажа.

…Довольно скоро погромы стали сопровождаться грабежами. На Варварке в главной конторе торгового дома Вогау и К° были взломаны несгораемые шкафы, откуда пропали все деньги. Также погромщики поступили с товарами на складах. В завершение здание фирмы было предано огню. И таких мест по Москве было множество. К ночи на 29 мая «патриоты» перестали разбирать, кто — немец, кто — нет. Так, на Большой Спасской типолитография, которой владела «вдова прусского подданного» Прасковья Дмитриевна Гроссе, была атакована толпой в несколько тысяч человек. Несмотря на предъявленные документы, свидетельствовавшие, что хозяйка — купчиха второй гильдии и российская подданная, предприятие было разгромлено и подожжено. Пожаром была уничтожена вся готовая продукция: ноты, напечатанные для Румянцевского музея, Большого театра, консерватории, Синодального училища, Сергея Рахманинова».

Коснулся погром и молодого Бориса Пастернака, который вспоминал о тех событиях так:

«Тогда я в два срока с перерывами около года прослужил домашним учителем в семье богатого коммерсанта Морица Филиппа, гувернером их сына Вальтера, славного и привязчивого мальчика. Летом во время московских противонемецких беспорядков в числе крупнейших фирм Эйнема, Ферейна и других громили также Филиппа, контору и жилой особняк. Разрушения производили по плану, с ведома полиции. Имущества служащих не трогали, только хозяйское. В творившемся хаосе мне сохранили белье, гардероб и другие вещи, но мои книги и рукописи попали в общую кашу и были уничтожены».

(Пастернак Б. Л. «Люди и положения»)

Однако не потеря своего архива ужаснула Бориса Пастернака. Его ужасало тогда совсем иное.

А именно ― издевательское бездействие полиции, зверство толпы и беззащитность ни в чем не повинных, давно обрусевших немцев, которых и так-то почти не осталось в Москве. Семья Филиппов спаслась у старшей дочери (она была замужем за русским и носила нейтральную фамилию Котляревская). Пастернак предложил Филиппам отдать ему Вальтера, чтобы он спокойно пожил в Молодях — Леонид Осипович снова снял там дачу; фабрикант согласился и Борис отбыл с воспитанником на станцию Столбовая. Весь июнь он пробыл там, а в июле оставил Вальтера на попечении своего семейства.

В Харькове немецких погромов не было (и слава Богу). Однако по закону германские и австрийские подданные мужского пола от 18 до 45 лет, живущие в нашем городе, подлежали аресту и высылке ― так как формально считались военнопленными. За разговор в публичном месте на немецком языке, выражение радости победой германских войск или, например, за показ фильма в кинотеатре о том, как хорошо жить в Германии, также могли арестовать.

Многочисленные немецкие колонии в Харьковской губернии (которые, представьте себе, у нас были) вызывали как у местной, так и у центральной власти немалое внимание.

Ясное дело, что отношение к ним было более чем предвзятое. В качестве иллюстрации германофобских настроений на Харьковщине может служить отрывок из выступления 14 июня 1915 года депутата Харьковской губернской земской управы 1915 года «О ликвидации немецкого землевладения в Харьковской губернии»:

«...В настоящее время, когда весь свет борется с коварным врагом, внутри страны существует ярко выраженное сомнение и опасение в успешности нашей борьбы с «внутренним немцем», его засильем в экономической жизни, и в особенности в области земледелия. Враг не только впереди, но и в тылу. Обнаружилось, что поселения немцев расположены по удобному направлению для наступающего врага, и что эти поселения представляют собою чуть ли не форты, укрепленные пункты...»

А 14 января 1916 года товарищ (ныне заместитель – ред.) министра внутренних дел Степан Петрович Белецкий отправляет в Харьков телеграфный запрос. Сенатор желал, чтобы ему сообщили сведения о всех немецких колониях в Харьковской губернии, а также о числе колонистов и их настроениях.

И вот, из разных уездов в Харьковское Губернское правление стали приходить телеграммы и рапорты от исправников. В большинстве своем они были такого содержания: «Немецких колоний в уезде нет».

Однако в Змиевском, Изюмском и Старобельском уездах немецкие поселения все же были — и немало.

Исправники этих уездов в своих рапортах (на многих из которых, кстати, стояла надпись «секретно») описывали немецкие колонии весьма подробно. В документах указывали среди прочего: «настроение в колонии мирное». Так делали все, кроме одного.

В напечатанном на печатной машинке рапорте Змиевского уездного исправника о немецкой колонии «Гороховка» после фразы «настроения спокойного» чернилами сделана страшная приписка от руки: «Но, видимо, желают немецкого владычества».

Понимал ли человек, что, совершая сие, он, по сути, выписывает смертный приговор 86 мужчинам и 89 женщинам лютеранского вероисповедания, прибывших на Слобожанщину из Таврической губернии? Ведь, с учетом антигерманских настроений в то время, после подобного эти люди были обречены.

Село Гороховка, что было ранее немецкой колонией, и по сей день существует. Находится оно в Лозовском районе Харьковской области. По данным, размещенным в интернете, проживает там аж 2 человека...

Страшная же приписка от руки на документе «но, видимо, желают немецкого владычества» более чем красноречиво говорит нам о настроениях, царивших в то время на Слобожанщине и «черных страницах» в истории нашего края, о которых необходимо говорить и помнить.

Продолжение следует...