Гуляя по улице Университетской, можно заметить многочисленные мемориальные доски, висящих на корпусах старейшего высшего учебного заведения на территории Восточной Украины. Это и не удивительно, ведь с Харьковским императорским университетом связано немало славных имен. С каждым годом мемориальных табличек, увековечивающих память тех, кто там когда-либо учился или преподавал, становится все больше и больше. Мало какое здание в нашем городе может конкурировать с корпусами старого университета по количеству знаменитостей, за исключением разве что здания бывшей 1-й Харьковской мужской гимназии (сейчас оно расположено по адресу: Московский проспект, № 24).

Еще в 1905 году к столетию этого прекрасного учебного заведения, где свои «первые шаги» делали многие известные люди, был издан замечательный «Биографический словарь бывших питомцев Первой Харьковской гимназии с 1805 по 1905 год» общим объемом в 441 страницу! Он содержал себе такое количество, как сейчас принято говорить, «великих», что рассказывать можно часами.

Также огромную ценность для нас представляют и мемуары бывших учеников гимназии, благодаря которым мы можем узнать немало интересных, а порой и страшных подробностей  о системе преподавания, педагогах, а также жизни воспитанников учебного заведения. Одними из таких исторических источников являются воспоминания одного из  первых ботаников тогдашней Российской империи в области экспериментальной морфологии, Николая Федоровича Леваковского, обучавшегося там с 1845 по 1852 годы.
В самом начале он честно признается:

«...Много лет прошло уже с тех пор, как я оставил, по окончании курса, стены 1-й Харьковской гимназии, но воспоминания о семилетнем пребывании там настолько живы, что как будто все это было только несколько месяцев тому назад. Часто и теперь еще, во сне, видишь себя опять учеником гимназии, и различные события того времени вспоминаются с поразительной ясностью и, проснувшись, благословляешь судьбу, что все это видел только во сне...»

Далее оказывается, что все педагогические приемы в то время сводились к «зуботычинам» и «системе вбивания». Благодаря этому педагоги и учащиеся были разделены в гимназии на 2 враждебных лагеря, «готовых ежеминутно вступить в открытый бой, что действительно бывало не раз». Особенно среди преподавателей Николай Федорович выделяет одну категорию, которую называет «бичи Божьи». Сопротивление им считалось немыслимым, «и только усердная молитва» перед приходом такого наставника полагалась единственной возможной для смягчения гнева и следующих за ним истязаний мальчиков. Естественно, многие случаи на всю жизнь запомнились Николаю Леваковскому. В своих воспоминаниях, написанных уже в зрелом возрасте, он с содроганием вспоминает:

«...Но вот является в класс наставник. Дети крестятся, крестят тетради, спешно делают несколько крестов на скамье и на полу, чтобы защитить себя от злого духа. Наставник случайно видит это и приходит в неописуемую ярость, и прежде, нежели окончена молитва перед началом учения, он уже схватил кого-нибудь из детей своей костлявой рукой за волосы, и пучок волос летит на пол!
― Ты что же это, скотина, вздумал открещиваться от меня, как от черта! Дерите его, скотину, за уши, ― приказывает он соседям. ― Да крепче, крепче!
Несчастный плачет, но истязание продолжается, пока наставник не насытится...»

Описывает Леваковский и другие, не менее страшные виды истязаний учеников в гимназии. Учитель вызывал ученика сделать перекличку класса и отметить в журнале, кого нет. Думаю, что многие, читающие эти строки, в детстве делали это в школе с радостью и очень бы удивились, узнав, что для харьковских учеников в середине XIX века это было страшной пыткой. После дикого крика преподавателя «Да смотри, не ошибись, не запиши в другой графе!!» у многих из них рябило в глазах и отнималась речь. Дети нервничали, допускали ошибки и отмечали отсутствующего в другой графе. За такую мелочь гнев педагога не знал границ. После того, как допустивший ошибку ученик через весь класс прогонялся преподавателем, который награждал его подзатыльниками, вызывалась новая жертва, и все начиналось заново. Повторялось все до тех пор, пока какому-нибудь счастливцу все же удавалось провести перекличку, не допустив ошибки.  Затем начинался урок, а с ним и детский ад.

«― К., поди спроси Б. урок.
Оба выходят к доске. К. — лучший ученик.
― Что у тебя, скотина, совсем штаны спадают, ― озадачивает педагог несчастного К., у которого панталоны сшитые, по всему вероятно, не на него, действительно сидят как-то неуклюже.  Начинается спрашивание урока. Достаточно отвечающему провести, писавши дробь, черту не горизонтально, а наклонно, и буря разразилась:
― Мажь ему, скотине, рожу губкой! ― командует он К., и тот беспрекословно обязан исполнить это. Озадаченный таким педагогическим приемом, отвечающий, разумеется, окончательно теряется. Следует нещадное битье головой об доску, вырывание доброго пучка волос из головы и постановка на колени. Затем очередь следующего, рядом сидящего, с которым проделывается приблизительно то же самое...»

Но и на этом издевательства не заканчивались. Имена всех поставленных за малейшую провинность на колени учеников старательно записывались учителем на отдельную бумажку, которая передавалась затем инспектору для дальнейшей расправы. Детей секли розгами. Безусловно, во все описанное крайне трудно поверить ― как тогда, так и сейчас... Николай Федорович Леваковский честно указывает имя садиста-педагога. Им оказался учитель математики 1-й Харьковской гимназии Бернгардт, которому, по словам автора, было место не в учителях, а в доме умалишенных. И самое страшное тут то, что таких преподавателей, как он, в гимназии было немало. Правда, методы наказаний у каждого были свои.

Разжиревший учитель немецкого языка Габерланд молча отпускал ученикам «полновесные громкие пощечины». Это значило, что в переводе встретилась ошибка. Почему так нельзя перевести, и как именно нужно, он при этом никогда не объяснял. Учитель чистописания Семигановский для исправления почерка бил линейкой по ладоням. Излюбленным наказанием преподавателя рисования Савицкого было теребить учеников за виски и тащить их вверх. Что, по словам Николая Федоровича (видимо, самого пережившего это), «производило нестерпимую боль». А учитель французского языка Монтенак просто бил кулаками учеников по чему попало.

Безусловно, такое обращение не могло не вызвать сопротивления со стороны учеников. Леваковский вспоминает, как однажды на уроке чистописания уже знакомый нам Семигановский в очередной раз при помощи линейки попробовал наказать ученика. Однако тот дал сдачи, и между учителем и учеником завязался «настоящий рукопашный бой», во время которого ученик схватился за табурет и начал им отбиваться от преподавателя. Последний, ясное дело, рванул из класса, жаловаться инспектору. В итоге одноклассник Николая Федоровича был нещадно высечен и посажен в карцер. Иногда, когда подобное происходило, за пострадавшего товарища заступался весь класс. Однако, независимо от того, добились учащие справедливости или нет, результат таких конфликтов был один и тот же. А именно ― исключение из гимназии нескольких человек...
Как бы там ни было, сын дворянина Николай Леваковский, несмотря на издевательства преподавателей, смог доучиться в гимназии и поступить в Харьковский университет на отделение естественных наук физико-математического факультета. А в 1867 году ученый был удостоен степени магистра ботаники. С 27 мая 1875 года по 19 мая 1881 года он занимал должность проректора Казанского университета. Летом 1888 года успешный ученый и преподаватель вышел в отставку, и последние 10 лет своей жизни прожил в Харькове, где и умер в 1898 году в возрасте 64 лет.

Оставил он после себя добрую память, был, по словам современников, человеком «исключительно скромным, всегда приветливым и деликатным». Однако лишь в 1915 году дочь Николая Федоровича опубликовала воспоминания отца, повествующие о страшных издевательствах в 1-й Харьковской гимназии...