Большое место в воспоминаниях Александры Ворониной занимает голод, царивший в Харькове в начале 1920-х годов. Вот что она пишет:

«Голод усиливался, свирепствовали эпидемии. Зимой 1921–1922 года люди умирали сотнями, тысячами на улицах Харькова. Было неописуемо тяжело, особенно в середине зимы, когда множество бездомных, беспомощных людей просто замерзали на улице. В городах и деревнях царило насилие и отчаяние. Мы с мамой обменивали наши последние ценности на еду, и только так выживали. Обмен на черном рынке уже давно заменил нормальную торговлю — никто не принимал наличных денег, поскольку в течение дня они теряли половину своей стоимости...

...Улицы, как обычно в последнее время, были почти пустынны. Только иногда возникали фигуры неопределенного пола, закутанные с ног до головы всякого рода тряпьем, которые, даже не глядя по сторонам, быстро удалялись и вскоре исчезали из вида. Некоторые из них тащили за собой салазки или просто ящик, к которому были приделаны полозья из простых деревянных палок. Ничего необычного в этих людях, встречавшихся мне по дороге, не было. Картина была давно знакомая... Больше не поражало отсутствие в повседневной жизни животных. Ни у кого теперь не было в доме ни кошек, ни собак. На улицах сейчас уже не встретишь лошадей. Прежде в каждой семье обязательно был любимый кот или самая красивая собака на свете. А теперь никто даже не упоминал о животных. Было ужасно стыдно за то, что люди, эти высшие существа, не могли защитить милых, верных друзей своих, которые доверяли им столько столетий. Все они погибли, но люди делали вид, что забыли об этом, оправдывая себя тем, что куда уж тут думать о своих питомцах или стараться спасти их, когда столько людей гибнет от голода...»

К концу 1921 года Александра узнала, что для работы в организациях по координации работы иностранных миссий на Украине, которые оказывают помощь голодающим, нужны сотрудники, знающие немецкий и французский языки. Она подала заявление, и вскоре Асю приняли на работу в отделение Помгола, находящееся в роскошном особняке — доме № 2 на улице Садово-Куликовской (конфискованный большевиками дом семьи богатого купца Балабанова).

Работая там, Воронина знакомится с Квислингом. Однако работа не всегда спасала от голода.

«...Обычно я шла на работу голодная — в доме часто не было еды. Всегда хотелось кушать...

...Когда капитан Квислинг из норвежского Генерального штаба прибыл в мой родной Харьков в феврале 1922 года для управления работой организации Нансена по оказанию помощи голодающим на Украине, город был совершенно другим, чем в недалеком прошлом. Все школы, торговые и частные предприятия, базары были закрыты, общественного транспорта не существовало. У нас не было ни газа, ни электричества, ни воды. Люди брали воду в колодцах. Плохо снабжаемые больницы были переполнены больными с эпидемическими болезнями, люди вокруг находились на грани голодной смерти...»

Фритьоф Нансен, глава гуманитарной миссии по оказанию помощи голодающим в советской Украине

Александра вспоминает, как, знакомясь с ней, Видукун сказал:

«— Отлично! Я каждый день после ужина хожу гулять. Если позволите, я буду заходить за вами после вашего дежурства и провожать вас домой, а по дороге мы будем разговаривать.
— Хорошо, если вы действительно хотите.
Про себя я подумала: «Боже мой, он ужинает каждый день!»

Они стали проводить много времени вдвоем.

«...Не обращая внимания на других, мы с капитаном продолжали бродить вместе, беседуя и не замечая, как зима сменилась весной, весна перешла в лето, а наше взаимное уважение и восхищение друг другом все возрастало. Голод в стране усиливался. Видеть происходящее вокруг было чрезвычайно тяжело, и капитан говорил мне, что положение продолжает ухудшаться по всей Украине. Все в нашей конторе знали, что в апреле он послал отчет в Лигу Наций, в котором убеждал о необходимости увеличения поставки продовольствия, чтобы как-то уменьшить существующую отчаянную нужду.

Время от времени до нас доходили слухи, что советское правительство намеревается ввести новый экономический план — НЭП, признавая право на частное предпринимательство и на частную собственность с установкой новой денежной системы, основанной на цене золота. Тем временем такие люди, как мама и я, видели лишь беспорядок, произвол и гибельную инфляцию. Чтобы держать недовольный народ под контролем, власти продолжали арестовывать людей по малейшему поводу, многие наши друзья и соседи исчезли бесследно. Как и прежде, мы с мамой продолжали бояться за наши жизни, и только благодаря ее жалованию как сестры милосердия и моему заработку в Помголе мы как-то продолжали существовать...»

Общение продолжалось, и однажды Квислинг сделал 16-летней Александре предложение, на которое она ответила согласием.

«... В какой-то момент он вдруг взял мою руку, посмотрел на указательный палец и сказал: «Это надо обязательно почистить». Я увидела, что у меня под ногтем черная полоска. Но мы целый день работали на машинках, а дома ванны у нас не было, поскольку в нашей ванной комнате к тому времени жила целая семья, вся квартира была занята чужими людьми, абсолютно все комнаты. Мылись мы в своей комнате, в тазу. Мыла было в обрез. Так что неудивительно, что ноготь надо было почистить...»

21 августа они поженились, а уже в сентябре 1922 года молодожены покинули Украину. В Норвегии Александра прожила с мужем меньше года. В 1923 году чета Квислингов снова приезжает в Харьков. Еще в августе 1922 года Нансен ясно давал понять, что, возможно, Видкуну вскоре придется вернуться на Украину, где продолжался голод. В декабре того же года государственный деятель Хермод Ланнунг заявил датской газете «Политикен», что все запасы истощились, а каннибализм стал таким обычным явлением, что родители боялись отпускать детей одних на улицу из-за страха, что их могут зарезать.

Сам Нансен, помимо всего прочего, в конфиденциальном письме от 13 марта предупреждал своего сотрудника, что надо быть внимательным по отношению к спекулятивным действиям украинского Красного Креста и других организаций. Ходили слухи, что они взаимодействовали с жульнической группой, которая брала 29 долларов за доставку посылок на Украину. Нансен писал, что даже если это просто слухи, все же необходимо быть бдительным.

Александра Воронина вспоминает:

«— Вот видишь, Нансен хочет, чтобы я вернулся в Россию и закончил незавершенную работу по оказанию помощи там. Его организация сменила название, но проблемы остались теми же. Мы скоро туда поедем.
— Когда? — спросила я.
— Этой весной, как можно раньше. Мне еще надо кое-что закончить здесь, в Генеральном штабе. Но ты лучше начинай упаковываться. Мы попытаемся сдать нашу квартиру, но если не найдем арендаторов, то просто закроем ее.
— И сколько же времени мы проведем в России, и где мы будем жить?
— По меньшей мере несколько месяцев. Мы будем снова в Харькове.
Харьков! Я была полна радости. До этого момента я не совсем осознавала, как хочу снова увидеть маму и своих друзей...

...Когда мы уехали из Москвы, там еще было холодно, шел снег. Погода в Харькове в начале марта была не намного лучше, но воздух в моем родном городе был более влажным из-за тающего снега, пахло весной — запах такой знакомый и близкий сердцу... За месяцы, проведенные за границей, я успела позабыть ужасные перемены, принесенные войной и революцией...»

И вот наступила долгожданная встреча с матерью:

«Теперь, когда я вошла в свой старый дом, я буквально застыла на месте, почувствовав тяжелый запах, — запах нужды, грязи и безнадежности... Она взглянула на меня и сказала: «Не волнуйся обо мне, доченька. Я все вижу и понимаю. Будь хорошей и послушной женой. Твое счастье — это самое главное для меня. Я не хочу ничего другого. Положение здесь улучшается. При НЭПе можно заняться частной торговлей и другим предпринимательством. Самое тяжелое время голода миновало, и теперь появилось так много нуворишей, что можно зарабатывать себе на жизнь, работая на них. Я хожу домой к одним богатым людям и готовлю для них куличи — по какой-то причине они любят куличи круглый год. Им нравится моя выпечка, они платят за мою работу, и я там даже обедаю. У меня все хорошо, так что не волнуйся обо мне».

Но ее попытки успокоить меня еще больше расстраивали меня...»

Весьма ярко описывает Александра и впечатления своего мужа, столкнувшегося в очередной раз с харьковской действительностью:

«Когда я вернулась домой, наша кухарка и горничная уже ушли. Видкуна тоже не было дома, и я решила, что он пошел на вечернюю прогулку. Он, очевидно, распаковал наш чемодан с постельными принадлежностями до того, как ушел, так как наши кровати, которые я попросила поставить в разных концах комнаты, пока я выздоравливала после аборта, уже были расстелены на ночь. Я начала раскладывать свои вещи в комод в нашей огромной спальне. Видкун вскоре вернулся после прогулки, как я и предполагала, но она прошла не совсем благополучно. Как только он вошел, начал ругать Россию и советские порядки. «Черт знает, как они могут жить в таких условиях! Нет уличного освещения и вокруг кромешная тьма; тротуарные доски прогнили; снег не убран. Я наступил на гнилую доску, запорошенную снегом. Она поломалась, и я провалился по колено в ледяную воду! Удивительно, что я ногу не сломал».

Я полностью разделяла его возмущение. Даже я, привыкшая к таким условиям в России до отъезда за границу, была поражена увиденной по возвращении грязью и запущенностью...»

Александра еще не знала, что этот приезд в Харьков стант роковым для ее брака...

Харьковчанка Мария Васильевна Пасешникова, которой было на тот момент 23 года, в 1923 году стала второй женой Квислинга.

Фотографии говорят о том, что она была красивой женщиной со смуглой кожей, хорошо одевалась и держала себя с достоинством. Известно о ней крайне мало, личность ее и по сей день является загадкой для исследователей. Некоторые детали из жизни и даже благородное происхождение Александры Мария (или Мара, как называли ее близкие) выдавала в мемуарах за свои. В силу этого воспоминания самой Александры об этой женщине являются весьма ценными.

«Мой отъезд из России в качестве жены капитана Квислинга вызвал зависть и ненависть у тех людей, которыми была переполнена наша старая квартира и наш район. Эти люди, включая нашу бывшую прислугу, постоянно донимали маму злобными замечаниями. Они намекали на то, что мой брак с Квислингом был не слишком завидным, поскольку он не мог быть офицером норвежского Генштаба, и, скорее всего, был простым офицером Армии спасения, посланным помочь голодающим. А если он действительно норвежский армейский офицер, то ясно, что он международный шпион, посланный в Россию странами Антанты. Мама пыталась не обращать внимания на эти провокации, и никогда не упоминала о них, когда писала мне, так как не хотела беспокоить меня. Но в один прекрасный день после некоторого колебания мама рассказала, что к ней приходила женщина, которая знала меня с детства. «Ты, вероятно, не помнишь ее, — сказала мама. — Ее фамилия Пасешникова. До революции она несколько дней в неделю помогала нам в прачечной и на кухне».

Я едва ее помнила, но Пасешникова, очевидно, благодаря нашим соседям, знала о маме и о моем замужестве, а также о том, что мы недавно вернулись из Норвегии. Она пришла к маме с просьбой помочь ее дочери Марии получить место на службе в Помголе, где я работала до того, как вышла замуж. Пасешникова жаловалась, что они с дочерью живут в нищете, и настаивала, чтобы я использовала свое влияние и связи для помощи им. Рассказывая мне об этом, мама была явно недовольна. Она не только считала неуместным беспокоить моего мужа такими просьбами, но и была возмущена той манерой, с которой Пасешникова обратилась с этой просьбой, намекнув, что если ее происхождение и связи станут кому-то известны, то маму ожидают неприятности. Не только Пасешникова и ее дочь знали о мамином происхождении, но и многие другие люди помнили, что последний, назначенный царем, генерал-губернатор Харьковской губернии Катеринич был родственником мамы. И если бы эти сведения стали достоянием властей, то всех наших родственников, оставшихся в России, ожидала бы смерть. Мама имела основания для беспокойства...»

Конечно, юная Александра приложила все усилия, чтобы устроить Марию (которая, как следует из материалов исследователей, уже тогда работала агентом ГПУ) на работу. Вот как характеризует Воронина свою новую подругу и ее место жительство:

«... Я была рада, что Маре нравилась ее новая работа, и она оказалась довольно-таки порядочным и приятным человеком, но разговаривать с ней было нелегко, потому что ее совершенно не интересовали ни поэзия, ни литература, ни балет. Она была очень практичной женщиной, слишком озабоченной своим внешним видом, едой и другими материальными вещами...

...Мара была старше меня и моих друзей, и мы мало знали о ней — где она училась, какие у нее планы и интересы, замужем ли она и есть ли у нее дети, бывала ли она где-то, кроме Харькова. Она о себе ничего не рассказывала, да мы, по правде сказать, и не особо интересовались. Знали только, что она живет с матерью в маленьком домике на Холодной горе — это был даже не район города, а стихийно возникший трущобный поселок за сортировочной станцией.

Холодной горой его прозвали за то, что тут всегда дул пронизывающий ледяной ветер. Здесь обитали воры, пьяницы и всякие отбросы общества. Здесь же находилась старая городская тюрьма, которую теперь стали использовать чекисты. Мне и моим друзьям было жаль Мару, которой пришлось жить в таком месте...»

У Марии Пасешниковой и Квислинга завязался роман, и со временем он женился на второй харьковчанке, поставив несчастную Александру перед фактом.

Фактически их развод состоялся после второго брака Видкуна. Мария Васильевна прожила с ним вплоть до ареста силами норвежского сопротивления 9 мая 1945 года. Видкун Квислинг был обвинен в государственной измене, осужден и 24 октября 1945 года расстрелян. Марию признали невиновной и отпустили. В последующие годы она вела уединённый образ жизни и умерла в Осло в 1980 году, до конца сохранив верность памяти супруга. За несколько лет до смерти она дала интервью американскому журналисту, в котором заявила, что считает своего покойного мужа мучеником, а не предателем.

Журналисту запомнились в квартире висящие рядом на стене портреты Квислинга и Гитлера, под каждым из которых горела, как лампадка, свеча.

Но мы забежали вперед. Александре, которая еще не знает об измене мужа и его планах, настало время уезжать из Харькова. Каковы же были последние воспоминания девушки о городе?

«...В день нашего отъезда несколько десятков, а возможно, и более ста моих друзей были на перроне, сопровождая нас. Тут же был советский почетный караул и несколько высокопоставленных чиновников, среди которых, к моему большому удивлению, был и Башкович. Он слегка поклонился, когда увидел, что я его заметила.

Был прохладный сентябрьский день, и я с удовольствием надела свое кожаное пальто. Стоя на ступеньках международного спального вагона, я беседовала с друзьями. Военный духовой оркестр играл неподалеку, а я с полной уверенностью говорила, что вернусь и мы встретимся снова. Сказав это, я почувствовала, что действительно хочу сделать все возможное для этого.

Поблизости собралась небольшая толпа баб, они смотрели на нас и на спальный вагон, через огромные окна которого была видна его роскошная обстановка. Как только наш поезд тронулся, одна из баб показала на меня и очень громко сказала другим: «Смотрите на эту коммунистическую сволочь! Вот какой жизнью эта коммунистическая дрянь живет!» Другая баба подхватила: «Да она же чекистка — они всегда носят такие кожаные пальто!» Эти жестокие слова глубокой ненависти было последним, что я услышала в моем родном городе. Это было моим прощанием с Россией. Я была потрясена ненавистью этих женщин, и только через некоторое время осознала, что в то время в России кожаные куртки действительно носили исключительно представители ЧК...»

P. S. В день своего отъезда из Парижа поздней весной 1929 года, когда поезд уже тронулся, хороший приятель Александры Ворониной, Владимир Маяковский сказал ей на прощанье: «Что бы ни произошло, не возвращайтесь в Россию. Даже если я Вам напишу, что надо возвращаться — это будет ловушка. Не слушайте меня. Не возвращайтесь. Прощайте».